Но какое христианство? Оно столь многолико. Кем быть? Православным, католиком, пятидесятником, лютеранином? Опять несть числа. Вот перед какой си­туацией оказалась сейчас современная молодежь. При этом представители новых и старых религий, представители неправославных конфессий, как правило, гораздо больше заявляют о себе и имеют значительно боль­шие возможности пропаганды в средствах массовой информации, чем мы, православные.

Итак, первое, перед чем останавливается совре­менный человек — это множество вер, религий, мировоззрений. Поэтому сегодня мне бы хотелось поскору, очень конспективно пройтись по этой анфиладе комнат, которая открывается перед множеством современ­ных людей, ищущих истину, и посмотреть хотя бы в самых общих, но принципиальных чертах, почему все-таки человек должен, не только может, а действительно должен на разумных основаниях стать не просто хрис­тианином, но христианином православным.

Итак, первая проблема: «Религия и атеизм». При­ходится встречаться на конференциях, очень значитель­ных, с людьми, которые действительно образованны, действительно ученые, не верхогляды, и приходится сталкиваться постоянно с одними и теми же вопросами Кто такой Бог? Есть ли Он? Даже: зачем Он нужен? Или, если Бог есть, то почему Он не выступит с трибу­ны Объединенных Наций и не объявит о Себе? И такие вещи можно услышать. Что можно сказать на это?

Этот вопрос, как мне кажется, решается с позиции центральной современной философской мысли, кото­рую легче всего выразить понятием экзистенциальности. Существование человека, смысл человеческой жизни — в чем основное ее содержание? Ну, конечно, прежде всего в жизни. А как же иначе? Какой смысл я переживаю, когда сплю? Смысл жизни может быть только в осознании, «вкушении» плодов своей жизни и деятельности. И еще никто никогда не мог и во веки ве­ков не будет считать и утверждать, что конечный смысл жизни человека может быть в смерти. Здесь и лежит не­проходимый водораздел между религией и атеизмом. Христианство утверждает: человек, эта земная жизнь является только началом, условием и средством подго­товки к вечности, готовься, тебя ожидает вечная жизнь. Оно говорит: вот что необходимо для этого сделать, вот каким необходимо быть, чтобы вступить туда. А что утверждает атеизм? Нет Бога, нет души, нет вечности, и потому верь, человек, тебя ожидает вечная смерть! Ка­кой ужас, какой пессимизм, какое отчаяние — мороз по коже от этих страшных слов: человек, тебя ожидает веч­ная смерть. Я уже не говорю о тех, скажу мягко, странных обоснованиях, которые приводятся при этом. Одно это утверждение заставляет содрогнуться человеческую душу. — Нет, избавьте меня от такой веры.

Когда человек заблудится в лесу, ищет дорогу, ищет
путь домой и вдруг, находя кого-то, спрашивает: «Есть ли отсюда выход?» А тот ему отвечает: «Нет, и не ищи, устраивайся здесь, как можешь», — то поверит ли он ему? Сомнительно. Не начнет ли искать далее? И найдя другого человека, который скажет ему: «Да, выход есть,
и я тебе укажу признаки, приметы, по которым ты смо­жешь отсюда выйти», — то не ему ли он поверит? То же самое происходит и в области мировоззренческого вы­бора, когда человек оказывается перед лицом религии и атеизма. Пока у человека еще сохраняется искра искания истины, искра искания смысла жизни, до тех пор он не может, психологически не может принять концепции, утверждающей, что его как личность, и, следовательно, всех людей ожидает вечная смерть, для «достижения» которой, оказывается, необходимо создавать
лучшие экономические, социальные, политические, культурные условия жизни. А далее все будет о'кэй — завтра вы помрете и вас отнесем на кладбище. Просто «замечательно»!

Я сейчас указал вам только на одну сторону, психо­логически очень существенную, которой, как мне ка­жется, уже достаточно для каждого человека с живой душой, чтобы понять, что только религиозное мировоз­зрение, только мировоззрение, которое принимает за свою основу Того, Кого мы называем Богом, позволяет говорить о смысле жизни.

Итак, я верю в Бога. Будем считать, что мы первую комнату прошли. И, поверив в Бога, я вхожу во вто­рую... Боже мой, что здесь я вижу и слышу? Народу полно, и каждый кричит: «Только у меня истина». Вот задача-то... И мусульмане, и конфуциане, и буддисты, и иудеи, и кого только нет. Много тех, среди которых на­ходится теперь христианство. Вот стоит и он, христианский проповедник, посреди других, а я ищу, кто же прав-то здесь, кому же верить?

Тут имеются два подхода, может быть их и больше, но я назову два. Один из них, который может дать чело­веку возможность убедиться, какая религия есть истин­ная (то есть объективно соответствует человеческой природе, человеческим исканиям, человеческому пони­манию смысла жизни) заключается в методе сравни­тельно-богословского анализа. Довольно долгий путь, тут нужно хорошо изучить каждую религию. Но далеко не каждый может пройти этим путем, нужно большое время, большие силы, если хотите, соответствующие способности для того, чтобы изучить все это — тем бо­лее, что это отнимет столько сил души...

Но есть и другой метод. В конце концов, каждая религия обращена к человеку, ему она говорит: истина вот какова, а не что-то другое. При этом все мировоз­зрения и все религии утверждают одну простую вещь: то, что сейчас есть, в каких политических, социальных, экономических, с одной стороны, и духовных, мораль­ных, культурных и т. д. условиях — с другой, живет чело­век — это ненормально, это не может его устроить, и даже если кого-то лично это и удовлетворяет, то подав­ляющее число людей в той или иной степени от этого страдает. Это не устраивает человечество в целом, оно ищет чего-то другого, большего. Стремится куда-то, в неизведанное будущее, ждет «золотого века» — настоя­щее положение вещей никого не устраивает.

Отсюда становится понятным, почему существо каждой религии, всех мировоззрений сводится к уче­нию о спасении. И вот здесь-то мы и сталкиваемся с тем, что уже дает возможность, как мне кажется, сделать обоснованный выбор, когда мы оказываемся перед лицом религиозного многообразия. Христианство, в от­личие от всех других религий, утверждает нечто, чего другие религии (и тем более мировоззрения нерелигиоз­ные) просто не знают. И не только не знают, но когда сталкиваются с этим, то с негодованием отвергают. Это утверждение заключается в понятии т. н. первородного греха. Все религии, если хотите даже все мировоззре­ния, все идеологии говорят о грехе. Называя, правда, это по-разному, но это неважно. Но ни одно из них не считает, что природа человека в настоящем его состоя­нии больна. Христианство же утверждает, что то состоя­ние, в котором все мы, люди, родились, находимся, рас­тем, воспитываемся, мужаем, созреваем, — состояние, в котором мы наслаждаемся, развлекаемся, учимся, дела­ем открытия и так далее — это есть состояние глубокой болезни, глубокого повреждения. Мы больны. Речь идет не о гриппе и не о бронхите и не о психическом заболе­вании. Нет, нет, мы психически здоровы, и физически здоровы — можем задачи решать и в космос летать — мы глубоко больны с другой стороны. В начале бытия чело­веческого произошло какое-то странное трагическое расщепление единого человеческого существа на как бы автономно существующие и часто противоборствующие между собой ум, сердце и тело — «щука, рак да лебедь» Какой абсурд утверждает христианство, не правда ли?' Все возмущаются: «Я ненормальный? Извините, другие может быть, но не я». И вот здесь-то, если христианство право, и заключен самый корень, источник того, что че­ловеческая жизнь как в индивидуальном, так и во всече­ловеческом масштабе ведет к одной трагедии за другой. Ибо если человек серьезно болен, а болезни своей не видит и потому не лечит, то она погубит его.

Другие религии не признают этой болезни в чело­веке. Отвергают ее. Они считают, что человек — это здоровое семечко, но которое может развиваться и нормально и ненормально. Его развитие обусловлено социальной средой, экономическими условиями, психологическими факторами, обусловлено многими вещами. Поэтому человек может быть и хорошим и плохим, но сам он по своей природе хорош. Вот главный антитезис нехристианского сознания. Я не говорю нерелигиозного, там и говорить нечего, там вообще: «человек - это звучит гордо». Только христианство утверждает, что на­стоящее наше состояние — это состояние глубокой поврежденности, причем такой поврежденности, что в личном плане человек сам не может исцелить его. На этом утверждении строится величайший христианский догмат о Христе как Спасителе.

Эта идея является принципиальным водоразделом между христианством и всеми прочими религиями.

Теперь я попытаюсь показать, что христианство в отличие от других религий имеет объективное под­тверждение данного своего утверждения. Давайте обра­тимся к истории человечества. Посмотрим, чем оно живет всю доступную нашему человеческому взору ис­торию? Какими целями? Конечно же, оно хочет постро­ить Царство Божие на земле, создать рай. Одни с помо­щью Бога. И в этом случае Он рассматривается не более как средство к благу на земле, но не как высшая цель жизни. Другие — вообще без Бога. Но важно другое. Все понимают, что невозможно это Царство на земле без та­ких элементарных вещей, как: мир, справедливость, любовь (само собой понятно, какой может быть рай, где идет война, царит несправедливость, злоба и т. д.?), ес­ли хотите, уважение к друг другу, снизойдем и до этого. То есть все прекрасно понимают, что без таких осново­полагающих нравственных ценностей, без их осуществ­ления невозможно достичь никакого благоденствия на земле. Всем понятно? Всем. А что делает человечество всю историю? Что делаем? Эрих Фромм хорошо сказал: «История человечества написана кровью. Это история никогда не прекращающегося насилия». Точно.

Историки, особенно военные, могли бы, думаю, прекрасно проиллюстрировать нам, чем наполнена вся история человечества: войны, кровопролития, насилия, жестокости. Двадцатый век — по идее, век высшего гуманизма. И он показал этот верх «совершенства», пре­взойдя пролитой кровью все предыдущие века человечества, вместе взятые. Если бы наши предки смогли посмотреть на то, что произошло в двадцатом веке, они содрогнулись бы от масштабов жестокости, несправедливости, обмана. Какой-то непостижимый парадокс заключается в том, что человечество по мере развития своей истории делает все точно наоборот основной своей идее, цели и мысли, к которой изначала были направлены все его усилия.

Я задаю риторический вопрос: «Может ли вести себя так умное существо?» История просто издевается над нами, иронизирует: «Человечество, поистине, умно и здраво. Оно не душевнобольное, нет, нет. Оно просто творит немножко больше и чуть-чуть хуже, чем это де­лают в сумасшедших домах».

Увы, это факт, от которого никуда не уйти. И он показывает, что не отдельные единицы в человечестве заблуждаются, нет и нет (к сожалению, только единицы не заблуждаются), а это какое-то парадоксальное всечеловеческое свойство.

Если посмотрим теперь на отдельного человека, точнее, если у человека хватит нравственных сил «к се­бе оборотиться», на себя посмотреть, то он увидит кар­тину не менее впечатляющую. Апостол Павел точно ее охарактеризовал: «Бедный я человек, делаю не то доб­рое, что хочу, а то злое, что ненавижу». И действительно, каждый, кто хотя немного обратит внимание на то, что происходит в его душе, соприкоснется с самим собой, то не может не увидеть, насколько он духовно болен, на­сколько подвержен действию различных страстей, по­рабощен им. Бессмысленно спрашивать: «Зачем ты, бедный человек, объедаешься, опиваешься, лжешь, за­видуешь, блудишь и т. д.? Ты же этим убиваешь самого себя, разрушаешь семью, калечишь своих детей, отрав­ляешь всю атмосферу вокруг себя. Зачем бьешь себя, ре­жешь, колешь, зачем губишь свои нервы, психику, само тело? Ты понимаешь, что это губительно для тебя?» Да, понимаю, но не могу этого не делать. Василий Великий как-то воскликнул: «И не зарождалось в душах челове­ческих более пагубной страсти, нежели зависть». И, как правило, человек, страдая, не может справиться с собой. Здесь, в глубине своей души, каждый разумный человек постигает то, о чем говорит христианство: «Делаю не то доброе, что хочу, а то злое, что ненавижу». Это здоровье или болезнь?!

В то же время для сравнения посмотрите, как мо­жет меняться человек при правильной христианской жизни. Те, которые очистились от страстей, приобрели смирение, «стяжали, — по слову преподобного Серафи­ма Саровского, — Духа Святого», приходили к любо­пытнейшему с психологической точки зрения состоя­нию: они начинали видеть себя худшими всех. Пимен Великий говорил: «Поверьте, братие, куда будет ввержен сатана, туда буду ввержен я»; Сисой Великий уми­рал, и лицо его просветилось, как солнце, так что на не­го невозможно было смотреть, а он умолял Бога дать ему еще немного времени на покаяние. Что это? Лицемерие какое-то, «смиренничание»? Да избавит Бог. Они даже в мыслях боялись согрешить, потому говорили от всей своей души, говорили то, что действительно пережива­ли. Мы же этого совсем не чувствуем. Я переполнен вся­кой грязью, а вижу и чувствую себя очень хорошим че­ловеком. Я хороший человек! Но если что-то и сделаю плохо, то кто без греха, другие не лучше меня, да и ви­новат не столько я, сколько другой, другая, другие. Мы не видим души своей и потому столь хороши в своих глазах. Как разительно отличается духовное зрение человека святого от нашего!

Так вот, повторяю. Христианство утверждает, что человек по своей природе, в его настоящем, так назы­ваемом нормальном, состоянии глубоко поврежден. Этого повреждения, к сожалению, мы почти не видим. Странная слепота, самая страшная, самая главная, ко­торая присутствует в нас, — это есть невидение своей болезни. Это действительно самое опасное, потому что когда человек увидит свою болезнь, он лечится, идет к врачам, ищет помощи. А когда видит себя здоровым, то отправит к ним того, кто говорит ему, что он болен. Вот тяжелейший симптом той самой поврежденности, которая присутствует в нас. А что она есть, об этом од­нозначно со всей силой и яркостью свидетельствует как история человечества, так и история жизни каждо­го человека в отдельности, и в первую очередь каждому человеку его личная жизнь. Вот на что указывает хрис­тианство.

Скажу, что объективное подтверждение только одного этого факта, одной этой истины христианской веры — о поврежденности человеческой природы — уже показывает мне, к какой религии я должен обра­титься. К той, которая вскрывает мои болезни и указы­вает средства их излечения, или к религии, которая за­мазывает их, питает человеческое самолюбие, говорит: все хорошо, все прекрасно, нужно не лечиться, а ле­чить окружающий мир, нужно развиваться и совер­шенствоваться? Исторический опыт показал, что зна­чит не лечиться.

Ну, хорошо, дошли до христианства. Слава Тебе, Господи, нашел истинную веру, наконец-то. Вхожу в следующую комнату, а там опять народу полно и вновь крики: моя христианская вера самая лучшая. Католик призывает: посмотри, сколько за мной стоит — 1 милли­ард 45 миллионов. Протестанты самых различных дено­минаций указывают, что их 350 миллионов. Православ­ных меньше всех, всего 170 миллионов. Правда, кто-то подсказывает: истина не в количестве, а в качестве. Но вопрос в высшей степени серьезный: «Где же оно, ис­тинное христианство?»

К решению этого вопроса также возможны разные подходы. Нам в семинарии всегда предлагали метод сравнительного изучения догматических систем като­лицизма и протестантизма с православием. Это — ме­тод, заслуживающий внимания и доверия, но мне он все же представляется недостаточно хорошим и недостаточ­но полным, потому что человеку, не имеющему хороше­го образования, достаточных познаний, совсем не легко разобраться в дебрях догматических дискуссий и ре­шить, кто прав, а кто виноват. К тому же там использу­ются подчас такие сильные психологические приемы, которые легко могут сбить человека с толку. Вот, к при­меру, обсуждаем с католиками проблему примата папы, а они говорят: «Папа? Ой, такая чепуха эти примат и не­погрешимость папы, ну что вы!? Это то же самое, что у вас авторитет патриарха. Непогрешимость и власть па­пы, практически, ничем не отличаются от авторитетно­сти заявлений и власти любого предстоятеля Право­славной Поместной Церкви». Хотя в действительности здесь принципиально различные догматические и кано­нические уровни. Так что сравнительно-догматический метод очень не прост. Особенно когда вы будете постав­лены перед лицом людей, не только знающих, но и стре­мящихся во что бы то ни стало убедить вас.

Но есть другой путь, который со всей очевиднос­тью покажет, что есть католицизм и куда он ведет чело­века. Это метод тоже сравнительного исследования, но исследования уже духовной области жизни, наглядно проявляющей себя в жизни святых. Именно здесь во всей силе и яркости обнаруживается вся, выражаясь ас­кетическим языком, «прелестность» католической ду­ховности, — та прелестность, которая чревата тяжелей­шими последствиями для аскета, ставшего на этот путь жизни. Вы знаете, что иногда я выступаю с обществен­ными лекциями, и на них собираются разные люди. И вот нередко задают вопрос: «Ну, а чем католичество от­личается от православия, в чем его ошибка? Не являет­ся ли оно просто другим путем ко Христу?» И много раз я убеждался, что достаточно привести несколько приме­ров из жизни католических мистиков, чтобы спрашива­ющие просто сказали: «Спасибо, теперь все ясно. Боль­ше ничего не нужно».

Действительно, по своим святым оценивается лю­бая Поместная Православная Церковь или инославная. Скажите мне, кто ваши святые, и я скажу вам, какова ваша Церковь. Ибо любая Церковь объявляет святыми лишь тех, которые воплотили в своей жизни христиан­ский идеал, как он видится данной Церковью. Поэтому прославление кого-то является не только свидетельст­вом Церкви о христианине, который по ее суждению достоин славы и предлагается ею в качестве примера для подражания, но и прежде всего свидетельством Церкви о самой себе. По святым мы лучше всего можем судить о действительной или мнимой святости самой Церкви.

Приведу несколько иллюстраций, свидетельству­ющих о понимании святости в католической церкви.

Одним из великих католических святых является Франциск Ассизский (XIII в.). Его духовное самосозна­ние хорошо открывается из следующих фактов. Однаж­ды Франциск долго молился (чрезвычайно показателен при этом предмет молитвы) «о двух милостях»: «Первая — это чтобы я... мог... пережить все те страдания, которые, Ты, Сладчайший Иисусе, испытал в Твоих мучительных страстях. И вторая милость... — это, чтобы... я мог по­чувствовать... ту неограниченную любовь, которою го­рел Ты, Сын Божий». Как видим, не чувства своей гре­ховности беспокоили Франциска, а откровенные пре­тензии на равенство с Христом! Во время этой молитвы Франциск «почувствовал себя совершенно превращен­ным в Иисуса», Которого он тут же и увидел в образе шестикрылого серафима, поразившего его огненными стрелами в места крестных язв Иисуса Христа (руки, но­ги и правый бок). После этого видения у Франциска по­явились болезненные кровоточащие раны (стигмы) — следы «страданий Иисусовых» (Ладыженский М.В. Сеет Незримый. Пг., 1915. С. 109).

Природа этих стигм хорошо известна в психиат­рии: непрерывная концентрация внимания на крестных страданиях Христа чрезвычайно возбуждает нервы и психику человека и при длительных упражнениях мо­жет вызывать это явление. Ничего благодатного здесь нет, ибо в таком сострадании (соmpassio) Христу нет той истинной любви, о существе которой Господь прямо сказал: кто соблюдает заповеди Мои, тот любит Меня (Ин. 14; 21). Потому подмена борьбы со своим ветхим человеком мечтательными переживаниями «сострада­ния» является одной из тяжелейших ошибок в духовной жизни, которая приводила и приводит многих подвиж­ников к самомнению, гордыне — очевидной прелести, нередко связанной с прямыми психическими расстрой­ствами (ср. «проповеди» Франциска птицам, волку, гор­лицам, змеям... цветам, его благоговение перед огнем, камнями, червями).

Очень показательна и цель жизни, которую поста­вил перед собой Франциск: «Я трудился и хочу трудить­ся... потому что это приносит честь» (Святой Франциск Ассизский Сочинения. М., Изд. Францисканцев, 1995. С. 145). Франциск желает пострадать за других и иску­пить чужие грехи (С. 20). Не потому ли в конце жизни он откровенно сказал: «Я не сознаю за собой никакого прегрешения, которое не искупил бы исповедью и по­каянием» (Ладыженский. С. 129). Все это свидетельству­ет о невидении им своих грехов, своего падения, то есть о полной духовной слепоте.

Для сравнения приведем предсмертный момент из жизни преподобного Сисоя Великого (V в.). «Окруженный в момент своей смерти братией, в ту минуту, когда он как бы беседовал с невидимыми лицами, Сисой на во­прос братии: «Отче, скажи нам, с кем ты ведешь бесе­ду?» — отвечал: «Это Ангелы пришли взять меня, но я молюсь им, чтобы они оставили меня на короткое вре­мя, чтобы покаяться». Когда же на это братия, зная, что Сисой совершен в добродетелях, возразила ему: «Тебе нет нужды в покаянии, отче», — то Сисой ответил так: «Поистине я не знаю, сотворил ли я хоть начало покая­ния моего» (Ладыженский. С. 133). Это глубокое понимание, видение своего несовершенства является глав­ной отличительной чертой всех истинных святых.

Ярким свидетельством католической святости яв­ляется Катарина Сиенская (ум. 1380), возведенная папой Павлом VI в высший разряд святых — в «Учители Церк­ви». Зачитаю несколько выписок из католической кни­ги Антонио Сикари «Портреты святых». Цитаты, по-мо­ему, не потребуют комментария.

Екатерине было около 20 лет. «Она чувствовала, что в ее жизни должен произойти решающий перелом, и продолжала истово молиться своему Господу Иисусу, повторяя ту прекрасную, нежнейшую формулу, которая стала для нее привычной: «Сочетайся со мной браком в вере!» (Антонио Сикари. Портреты святых. Т. П. Милан, 1991. С. 11).

«Однажды Екатерина увидела видение: ее божест­венный Жених, обнимая, привлекал ее к Себе, но потом взял из ее груди сердце, чтобы дать ей другое сердце, бо­лее похожее на Его собственное» (с. 12).

Однажды сказали, что она умерла. «Она сама гово­рила впоследствии, что ее сердце было растерзано силой божественной любви и что она прошла через смерть, «узрев райские врата». Но «вернись, дитя Мое, — сказал мне Господь, — тебе нужно вернуться... Я приведу тебя к князьям и властителям Церкви». «И смиренная де­вушка начала рассылать по всему свету свои послания, длинные письма, которые она диктовала с поразитель­ной быстротой, часто по три или по четыре одновременно и по разным поводам, не сбиваясь и опережая секре­тарей. Все эти письма завершаются страстной форму­лой «Иисус сладчайший, Иисус Любовь» и часто начинаются словами...: «Я, Екатерина, служанка и раба рабов Иисуса, пишу вам в драгоценнейшей Крови Его...» (12)

«В письмах Екатерины бросается в глаза прежде все­го частое и настойчивое повторение слов: «Я хочу» (12).

«Некоторые говорят, что решительные слова «я хочу» она в состоянии экстаза обращала даже ко Христу» (13).

Из переписки с Григорием XI, которого она убеж­дала вернуться из Авиньона в Рим: «Говорю вам от име­ни Христа... Я говорю вам, отче, в Иисусе Христе... От­ветьте на зов Святого Духа, к вам обращенный» (13).

«А к королю Франции обращается со словами «Творите волю Божию и мою» (14).

Не менее показательны «откровения» и возведен­ной также папой Павлом VI в «Учители Церкви» Терезы Авилъской (XVI в.). Перед смертью она восклицает: «О, Бог мой, Супруг мой, наконец-то я Тебя увижу!» Этот в высшей степени странный возглас не случаен. Он — за­кономерное следствие всего «духовного» подвига Тере­зы, существо которого открывается хотя бы в следую­щем факте.

После многочисленных своих явлений «Христос» говорит Терезе: «С этого дня ты будешь супругой Мо­ей... Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг» (Мережковский Д.С. Испанские мистики. Брюссель, 1988. С. 88). «Господи, или страдать с Тобой, или уме­реть за Тебя!» — молится Тереза и падает в изнеможе­нии под этими ласками...» — пишет Д. Мережковский. Не приходится поэтому удивляться, когда Тереза при­знается: «Душу зовет Возлюбленный таким пронзи­тельным свистом, что нельзя этого не услышать. Этот зов действует на душу так, что она изнемогает от жела­ния». Не случайно поэтому известный американский психолог Вильям Джеймс, оценивая ее мистический опыт, писал, что «ее представления о религии сводились, если можно так выразиться, к бесконечному лю­бовному флирту между поклонником и его божеством» (Джемс В. Многообразие религиозного опыта. /Пер с англ. М., 1910. С. 337).

Еще одной иллюстрацией представления о святос­ти в католицизме является Тереза из Лизье (Тереза Ма­ленькая, или Тереза Младенца Иисуса), которая, прожив 23 года от роду, в 1997 году, в связи с столетием со дня кончины, «непогрешимым» решением папы Ио­анна Павла II была объяв­лена еще одним «Учителем Вселенской Церк­ви». Вот несколько цитат из духовной автобиогра­фии Терезы «Повесть об одной душе», красноречи­во свидетельствующие о ее духовном состоянии (Повесть об одной душе Символ. 1996. №36. Па­риж. С. 151).

«Во время собеседо­вания, предварившего мой постриг, я поведала о дела­нии, которое намеревалась совершить в Кармеле: «Я пришла спасать души и прежде всего — молиться за свя­щенников». (Не себя спасать, но других!)

Говоря о своем недостоинстве, она тут же пишет «Я неизменно храню дерзновенное упование на то, что стану великой святой... Я думала, что рождена для сла­вы и искала путей к ее достижению. И вот Господь Бог... открыл мне, что моя слава не будет явлена смертному взору, и суть ее в том, что я стану великой святой!!!» (ср. Макарий Великий, которого сподвижники за редкую высоту жизни называли «земным богом», лишь молил­ся: «Боже, очисти мя грешного, яко николиже сотворих благое пред Тобою»). Позднее Тереза напишет еще более откровенно: «В сердце моей Матери-Церкви я буду Лю­бовью... тогда я буду всем... и через это моя мечта осуще­ствится!!!»

В высшей степени «замечательно» учение Терезы о духовной любви: «Это было лобзание любви. Я чувство­вала себя любимой и говорила: «Я люблю Тебя и вверяю Тебе себя навеки». Не было ни прошений, ни борьбы, ни жертв; уже давно Иисус и маленькая бедная Тереза, взглянув друг на друга, поняли все... Этот день принес не обмен взглядами, а слияние, когда больше не было двух, и Тереза исчезла, словно капля воды, потерявшая­ся в океанских глубинах». Едва ли требуются здесь ка­кие комментарии к этому мечтательному роману бедной девушки — «Учителя католической церкви».

На методическом развитии воображения основы­вается мистический опыт одного из столпов католичес­кой мистики, родоначальника ордена иезуитов Игнатия Лойолы (XVI в.).

Его книга «Духовные упражнения», пользующаяся огромным авторитетом в католичестве, непрерывно призывает христианина к тому, чтобы представить себе, вообразить, созерцать и Святую Троицу, и Христа, и Бо­гоматерь, и Ангелов и т. д. Все это принципиально про­тиворечит основам духовного подвига святых Вселен­ской Церкви, поскольку приводит верующего к полно­му духовному и душевному расстройству.

Авторитетный сборник аскетических писаний древней Церкви «Добротолюбие» решительно запреща­ет такого рода «духовные упражнения». Вот несколько высказываний оттуда.

Преподобный Нил Синайский (V в.) предупреждает «Не желай видеть чувственно Ангелов или Силы, или Христа, чтоб с ума не сойти, приняв волка за пастыря, и поклонившись врагам-демонам» (Преп. Нил Синайский 153 главы о молитве. Гл. 115// Добротолюбие: В 5т. Т. 2. 2-е изд. М., 1884. С. 237).

Преподобный Симеон Новый Богослов (XI в.), рас­суждая о тех, кто на молитве «воображает блага небес­ные, чины Ангелов и обители святых», прямо говорит, что «это есть знак прелести». «На этом пути стоя, пре­льщаются и те, которые видят свет телесными очами своими, обоняют благовония обонянием своим, слышат гласы ушами своими и подобное» (Преп. Симеон Новый Богослов. О трех образах молитвы // Добротолюбие. Т 5 М., 1900. С. 463-464).

Преподобный Григорий Синаит (XIV в.) напомина­ет: «Никогда не принимай, если что увидишь чувствен­ное или духовное, вне или внутри, хотя бы то был образ Христа, или Ангела, или святого какого... Приемлющий то...легко прельщается... Бог не негодует на того, кто тщательно внимает себе, если он из опасения прельще­ния не примет того, что от Него есть,... но паче похваляет его, как мудрого» (Преп. Григорий Синаит. Наставле­ние безмолвствующим // Там же. С. 224).

Как прав был тот помещик (об этом пишет свт. Иг­натий Брянчанинов), который, увидев в руках своей дочери католическую книжку «Подражание Иисусу Христу» Фомы Кемпийского (XV в.), вырвал у нее из рук и сказал: «Прекрати играть с Богом в роман». Вышепри­веденные примеры не оставляют сомнений в справед­ливости этих слов. К великому сожалению, в католиче­ской церкви уже перестали, видимо, отличать духовное от душевного и святость от мечтательности, а следова­тельно, и христианство от язычества.

Это, что касается католицизма.

С протестантизмом, мне кажется, достаточно и догматики. Чтобы увидеть его существо, я ограничусь сейчас только одним и главным утверждением протес­тантизма: «Человек спасается только верою, а не дела­ми, потому верующему грех не вменяется в грех». Вот основной вопрос, в котором протестанты запутались. Они начинают строить дом спасения с десятого этажа, забыв (если помнили?) учение древней Церкви о том, какая вера спасает человека. Не вера же в то, что Христос 2000 лет тому назад пришел и все сделал за нас?!

В чем же отличие в понима­нии веры в православии от проте­стантизма? Православие тоже го­ворит, что спасает человека вера, но верующему грех вменяется в грех. Какая это вера? — Не «умовая», по свт. Феофану, то есть рас­судочная, но то состояние, кото­рое приобретается при правиль­ной, я подчеркиваю, правильной христианской жизни человека, благодаря лишь которой он убеж­дается, что только Христос может его спасти от рабства и мучитель­ства страстей. Как достигается эта вера-состояние? Понуждением к исполнению заповедей Евангелия и искренним покаянием. Преп. Симеон Новый Богослов говорит: «Тщательное исполнение заповедей Христовых научает человека его немощи», то есть открывает ему его бесси­лие самому без помощи Божией искоренить в себе страс­ти. Сам, один человек не может — с Богом же, «вдвоем», оказывается, все может. Правильная христианская жизнь как раз и открывает человеку, во-первых, его страсти-болезни, во-вторых — что Господь близ каждо­го из нас есть, наконец, что Он готов в любое мгновение придти на помощь и спасти от греха. Но спасает Он нас не без нас, не без наших усилий и борьбы. Необходим подвиг, который делает нас способными к принятию Христа, ибо показывает нам, что сами, без Бога, не мо­жем себя исцелить. Только когда я тону, убеждаюсь, что мне нужен Спаситель, а когда на берегу — мне никого не надо; только видя себя тонущим в мучительстве страстей, я обращаюсь ко Христу. И Он приходи, помогает. Отсюда и начинается живая спасительная вера. Православие учит о человеке - о его свободе, достоинстве как соработника Бога в своем спасении, а не как о «соляном столпе», который ничего не может, по словам Лютера. Отсюда становится понятным значение всех заповедей Евангелия, а не одной только веры, в деле спасения христианина, становится очевидной истинность православия.

Так для человека начинается Православие, а не просто христианство, не просто религия, не просто вера в Бога.

Профессор Московской Духовной Академии Алексей Осипов